0
- Не спеши с выводами, Максимилиан, они столь же поверхностны, как и молочная пенка на твоём капуччино. Сентябрь приносит муссоны, тёплые и влажные, подобные лону истомлённой соблазнительницы. Доверься им и сверни с шумного проспекта на одну из тихих улочек...не помню названия... хорошо, назовём её именем Бодлера, величайшего из французских поэтов- после Малларме, разумеется- искавшего романтику в портовых кварталах Каира и Бейрута.
- Бодлер искренне ненавидел Францию, считая её скучной и деградирующей. Ненависть к кому или чему привела тебя в этот переулок, скорее напоминающий прямую кишку бездомной собаки?
- Подожди ещё минуту. Они уже собираются вокруг и скоро затянут всё небо. Тяжёлые, свинцовые тучи- предвестники краткого природного Апокалипсиса, наездники стратосферы и собиратели молний. Первые тяжёлые капли, величиной с хорошую перуанскую фасоль, упадут на раскалённые крыши автомобилей и зашипят как змеи, сгоняя под навесы испуганных прохожих. Куда ты побежишь, Максимилиан, что будешь делать?
- Дьявол, Арти, я совсем не знаю, где можно переждать ливень в Сайгоне. Эти чёртовы азиатские забегаловки на дюжину пластмассовых стульев всегда будили во мне желание умыть их из брандспойта, водой наполовину с шампунем. Ты знаешь, у Клемансо, на rue Lepic, есть такой чудесный шампунь с ароматом лаванды...
- Старик Клемансо всё ещё торгует в своей лавке? Клянусь всеми святыми, он не отказался бы скоротать часок-другой в уютном кафе, на улице якобы Бодлера, пережидая бурю. Там, за толстым витринным стеклом, неистовые потоки воды уносят прочь, в чрево канализации, наше сиюминутное и поспешное- то, зачем мы свернули сюда, желая сократить путь до бульвара Pham Ngu Lao. Они уносят видимость жизни.
- Что ты имеешь в виду?
- Вот, посмотри на эту картину.
Мы думаем, жизнь- это размытый силуэт пролетающей мимо машины. Смена городов, декораций, ключей от гостиничных номеров. Кто из нас способен остановиться на секунду и увидеть то, что отражается в этом дереве, поймать красоту и символизм момента, воспеть его, как молодой и желчный Бодлер воспел когда-то неподвижную красоту Палестины?
- Ты напрашиваешься на комплимент? Хочешь сравнить себя с классиком жанра?
- Отнюдь. Не я увидел это, какой-то вьетнамец подошёл и долго фотографировал, а потом показал мне. Фактически, это плохая репродукция его мысли.
- Насколько я понял, Арти, это кафе навеяло на тебя столь романтические переживания?
- Только в дождь. Когда ты сидишь в сухом и прохладном месте за чашечкой горячего кофе, а за окном бушует мокрая стихия, стирает все чёткие контуры и размазывает очертания, невольно становишься Ван Гогом и рисуешь свой ''Пейзаж в Овере после дождя''
- И каков же будет твой пейзаж? Дай предположить: что-то из разряда ''Отражения домов в лужах, подёрнутых рябью''? Боже, какая пошлость, ещё хуже, чем фотографии девушек, позирующих в волнах прилива, снятые дешёвой цифровой мыльницей!
- Ах, Максимилиан, оставь свои насмешки! Ничего сверхъестественного, конечно, что смогло бы отодвинуть Мастера: просто цветы, чашка и ломтик лайма. И пустая телефонная будка за окном. Опять кто-то не дозвонился, и адресат на том конце телефонного кабеля ждёт знакомую трель, и нервничает, и гадает, в чём причина проклятого молчания. Может быть, это предательство любимого человека, или неспособность, или, наоборот, нежелание сказать самое главное?
- Романтика пуста, если в ней отсутствует предмет вожделения и меланхолии. Кто-то, кто оживил бы возвышенные чувства и вселенскую грусть. Понимаешь, о чём я?
- Изволь, есть и предмет. В последнее своё сайгонское утро я сидел на стуле в турагентстве, откуда должен был уехать на край Земли, в соседнюю Камбоджу, и рассматривал молодую вьетнамочку, продававшую билеты на всевозможные экскурсии. Ты знаешь, в Сайгоне полно таких невероятных цыпочек, что у фарангов челюсти падают в тарелку с лапшой Фо. Это тебе не те грустные вьетнамские дети, которых пруд пруди в сиануквилльских борделях. ''Моя вьетнамочка''-назовём её так- конечно, не азиатская секс-бомба, но очень хорошенькая, с таким, знаешь, невинным взглядом, от которого дыхание перехватывает где-то ещё на подступах к гортани. Я её фотографирую, она смущается, закрывает лицо руками, но всё-таки сдаётся и жестом приглашает подсесть за стойку. Слово за слово, where are you from и всё такое, начинаю дарить ей комплименты, наполненные изяществом и высотой слога, на которые только способен английский язык, вроде ''You are so butyful'' и ''You looks very nice''. Она краснеет, как только могут краснеть азиаты, и делает вид, что пропускает мимо ушей.
Мне грустно, мне действительно грустно и неловко, ведь с минуты на минуту должен подъехать пномпеньский автобус.
- Надеюсь, ты ей всё-таки вдул?
- Оставь, пожалуйста, казарменные выражения при себе! До следующего раза, когда мы с тобой пойдём на Place Pigalle...
- Хорошо, перефразирую на сайгонский: у вас что-то было?
- У нас была всего одна минута, даже и её не было. Подошёл злосчастный автобус, я грузно поднялся, проклиная всё на свете- самого себя проклиная, и сказал, что пора прощаться. Она растерянно заморгала глазками: ''Вы уезжаете? На этом автобусе? Надолго?'' ''К сожалению, навсегда'',- жестокосердно ответил я, глядя в сторону. Что я мог ей предложить?!
''Ну, может быть...ах да, конечно...ну, может быть, next year?'' - ''Может быть, всё может быть. Я ничего не исключаю.''- ''Ну тогда, до встречи?''
...Я сел в автобус, достал видеокамеру и крупно навёл на её лицо. Из узеньких глаз катились слёзы, натурально, в три ручья. Она заметила моё движение и резко отвернулась. Больше я её не видел.
- Тебе известно имя?
- Нет.
- Зато известно место работы.
- Она студентка и временно там подрабатывает, на каникулах. Дело в другом: я действительно больше не приеду в Сайгон.
- Знаешь, пожалуй я скажу тебе...
- Знаю. Какая я всё-таки сволочь...
