Перейти к содержимому



Приветствуем вас на форуме самостоятельных путешественников РУССКИЙ BACKPACKER!

Форум существует с 2004 года и является некоммерческой площадкой, посвященной самостоятельным путешествиям, т.е. путешествиям, организованным по возможности без помощи турфирм и других посредников.

Backpacker (от англ. Backpack – рюкзак) – путешественник с рюкзаком.

Среди форумчан есть и идейные автостопщики, и любители велопутешествий, и те, кто ездит только общественным транспортом или на своих авто, но большинство путешественников не ограничивают себя каким-либо одним способом перемещения в пространстве. Объединяет всех нас желание «проживать» путешествие по максимуму, так, как хочется самому себе.

На форуме накопился огромный объем информации, если же вы не смогли найти ответ или вам нужен индивидуальный совет – смело спрашивайте!


Регионы планеты (маршруты, достопримечательности, проживание)   Визы   Транспорт   Отчеты   Попутчики   FAQ

все форумы >>


Данное объявление видно только неавторизованным пользователям.

Администрация форума.


Пропавший без вести


  • Вы не можете ответить в тему
Сообщений в теме: 8

#1 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 01 декабря 2012 - 11:42

Я вышел на оживленную торговую улицу, переполненную иностранцами и набрел на скамейку в переулке напротив книжной лавки. Книги в основном на английском языке лежали на прилавке сразу около прохода и никто их не воровал. Скамейка оказалась удобной. На ней, пребывая в полудреме, сидел дедушка. Я присел рядом. Сначала попробовал наблюдать вокруг, но все казалось одинаковым: люди разных национальностей с одним и тем же горящим взглядом проносились мимо. Местные же смотрели понуро. Создалось ощущение, что я оказался летом на рынке в родном городе. Думая об этом, я задремал.
Лето – это пора, когда не нужно искать укрытия. Это теплая пора, когда хорошо гулять, рассматривать круги на асфальте, сбегать с работы в разгар дня, сидеть под деревом на окраине, смотреть на художников.
Среди художников легче дышать. Это потрепанные люди, морщинистые лица. В то время как центр города не пройти легко – там красивые люди, но жадные люди.
А здесь горбатый художник и его маленькие картинки в рамках. Непросто разобрать, что на них и нельзя не купить одну-другую, если в кошельке завалялось немного денег.
Горбатый художник приходит в одно и то же время с небольшой тележкой. В ней цветные зарисовки Байкала, в которых сложно различить воду от неба, а скалу от леса, настолько они грубы и наивны.
Старый художник всегда в одной одежде, ветхой, но чистой. Он низкого роста, на голове старомодное кепи, которое он, кажется, никогда не снимает. Его походка медленна и спокойна. Он опирается на деревянную трость: прочную ветвь с изогнутым в форме рукояти концом. Лицо закрывает густая борода и массивные очки. Его взгляд прост и открыт.
Я любил приходить к нему, усаживаться под дерево на траву поодаль и смотреть как он прохаживается усталой походкой взад и вперед с этой тросточкой и приветствует почти каждого прохожего, предлагая посмотреть на его картинки. Редко ему удавалось продать хотя бы пару штук. Я обычно покупал те, которые были самыми непонятными, которые вряд ли бы кто-нибудь купил.
Каждый день я приходил к нему, чтобы почувствовать себя немного свободней, и немного спокойней, наблюдая за его смирением и за его постоянством, и за его добросердечием. Часто я писал там, под этим деревом и именно тогда впервые явственно ощутил, что вышел из сферы общества, мой мир стал вне его, в нем же оставалось только мое тело. Все было то же самое как будто и все было иным. Глаза окружающих перестали существовать в моих глазах. Я даже не избегал этого, а перестал искать в них нечто мне родственное и близкое. Все просыпалось вне меня и вне меня отправлялось ко сну. Солнце всходило, поднималось, гнало людей из одной точки в другую и обратно, я двигался вместе с ними, не мог не двигаться, но кто-то посторонний витал вокруг и наблюдал за мной бесстрастным и омертвевшим взглядом – некто, кто оказался способен вынести все внутреннее наружу и тем самым отречься от него, отречься от всего человеческого в себе, стать на миг свободным и в то же время самым одиноким на земле.
В ту пору я работал в типографии печатником, изнуряющая работа в мрачном подвальном помещении среди мазута и вечно дребезжащего печатного станка. Начальником была высокомерная женщина, которой нравилось провоцировать работников на эмоции, она любила ими манипулировать, лишенные какого-либо образования или слишком погруженные в свои личные или семейные проблемы им легче было согласиться с ней и продолжить работать во внеурочное время почти за гроши, лишь бы только не потерять заработок. Мне запомнился печатник Слава, тридцатилетний молодой человек, потерявший в детстве во время несчастного случая ногу, и его малютку дочь, с которой его жена нередко приходили к нему, чтобы навестить. Он полный улыбки ковылял к ним на протезе, к ней, маленькому чудному созданию в трогательной белой вязанной шапочке, протягивающей к нему со всей наивной горячностью свои крохотные ручонки, к нему, всему в краске, в грязной робе и засаленной от пота рваной майке. Его жена не работала, то было кризисное время, на предприятиях сокращали десятками, не представляю как им удавалось жить на одну его зарплату.
В предновогодние месяцы начальство заставляло работать без выходных с девяти утра до десяти вечера. Я четыре года поддавался этой традиции, пока не нашел в себе уверенности, или наглости, как это посчитали, неизменно уходить в шесть, оставляя за собой два выходных, независимо от времени года и количества заказов. Может быть, эта уверенность появилась после того как заболела моя мать и стало очевидным, что ей недолго осталось. Она умирала долго и мучительно, и на фоне ее болезни, ее боли, все другие проблемы или обстоятельства стали казаться совсем неважными, или куда менее важными. На работу я стал приезжать к десяти утра, а когда наступило лето, уходя на обед, я гулял по два-три часа, иногда я уходил и после обеда, чтобы посмотреть на реку или посидеть на лавочке, наблюдая за потоком людей на улице. Я начал понимать всю ценность свободного времени, оно освобождает голову от лишних мыслей и переживаний, ненужных забот и тревог. Свободное время успокаивает и умиротворяет. Я начал понимать, что одержимость чем-то всегда ведет к саморазрушению, ты перестаешь принадлежать себе, работа-раб-рабство – слова однокоренные, и любое дело, которое имеет в основе извлечение коммерческой прибыли всегда приводит к подавлению индивидуальности, к умерщвлению души, подавлению ее чистого голоса. И не только коммерческое дело – человеческие отношения строятся на тех же самых основах – мы интересны кому-то только тогда, когда от нас можно что-то взять. Я многое испробовал к тому моменту: пробовал дружить, старался любить, был увлечен работой, так что ходил на нее даже в неурочное время. Но каждый раз я выходил оттуда - от дружбы, от любви, от работы - опустошенным, использованным, подавленным. Я пробовал разные хобби: танцы, фотография, походы в горы, разные виды спорта…но ни одно из них не удовлетворяло моей душевной жажды. Мои чувства оставались все так же замкнутыми внутри моего существа и хоть и казались истощенными, но были полны жизни и стремления эту жизнь прожить, они могли или погубить меня, загноившись внутри, или вырваться наружу
Когда я проснулся, дедушки не было. А продавщица книг все так же стояла и смотрела куда-то со скучающим лицом. Не в пример тем лицам иностранцев, которые проносились мимо нее. Местные жители – это совсем другая история. Для них все привычно.
Я ринулся прочь от цивилизации по проселочной дороге и через пару часов добрался до побережья, выход к которому преграждал шлагбаум. Когда я прошел мимо него и направился к воде, то услышал вослед женский голос:
-Стой! Вход сто момент.
-Денег нет.
-Как нет? Кончай заливать!
Я повытаскивал какой-то китайской мелочи, немного евро-монет.
-Вот все.
-Ладно, проходи, но только сегодня, завтра не пропущу.
Песок был коричневым, изредка желтым, мертвая медуза размером с тыкву покачивалась у прибоя силой небольших волн. Ломаные ветви, изъеденные плесенью сучья были разбросаны природой поодаль от воды. От попадавшихся в песке глиняных камней босым ногам было неприятно ступать. Я набрел на лавочку в тени в небольшой примыкавшей к берегу лесной чащи, она стояла одиноко среди опавшей листвы и брошенных окурков, сверху нее сплетались в виде купола длинные с шипами прутья растений. Открывался вид на горизонт и часть суши, было видно как каждые несколько минут сажались самолеты, и от шума их двигателей воздух гулко сотрясался. Я разделся догола и вошел в воду, она оказалась неприятно теплой, очень соленой и грязной.
Я отчетливо помнил день, когда впервые увидел океан. Передвигаясь автостопом по стране, меня выбросило в небольшом провинциальном городке, который на много километров тянулся вдоль шоссе. Проезжающих машин было множество, но ни одна из них не останавливалась, игнорируя мои сигналы. Я шел много часов по этой дороге мимо однообразных построек, выстроившихся вдоль нее узкой полоской, за которой простирались пустынные поля. Мне было непонятно, что это за высоченные дома, почти небоскребы, которые тянулись за полями на одинаковом друг от друга расстоянии. Иногда в их сторону сворачивали крупные автобусы, наполненные людьми. Когда начало смеркаться и я утратил надежду поймать машину, я свернул в один из переулков, который должен был привести к одному их этих зданий. Дорога вела к берегу. Местные жители смотрели на меня с удивлением, бродяга-иностранец с походным рюкзаком за плечами идет пешком. Шум прибоя стал доноситься издалека, а океанский песок все чаще попадаться под ногами на асфальте. Толпа европейцев, попивающих напитки в открытом кафе прямо на берегу, все как один уставились на меня, я же уставился на море: темное, грустное, грязное и пустое. Скинув все снаряжение с себя, избавившись от одежды, напрочь пропитанной потом, и оставшись совершенно голым я двинулся к воде. Иностранцы отвели взгляды. Я ясно понимал, что оказался здесь ни к месту, среди этих людей на фоне фешенебельного отеля, голым и одиноко плывущим в соленой и неприятной океанской воде на закате дня.
Чувство голода гнало меня дальше. В небольшом отдалении от воды росли пальмы полные кокосов, но их плоды были слишком высоко. Зайдя глубже в лес, я надеялся подобрать что-нибудь на земле, но все они были гнилыми. В ста метрах от берега я заметил небольшой островок, на котором было множество пальм полных кокосов, казалось, там не было людей. Я скинул рюкзак и побрел по мелкой воде, по каменистому дну, небольшие рыбешки и крабы расплывались от меня в разные стороны. Я падал несколько раз на колени, спотыкаясь об подводные валуны. Птица, напоминающая цаплю, приземлилась неподалеку на выступавший из воды риф, сначала как будто посмотрела на меня - она казалась очень красивой, стройной, и горделивой. Было время отлива.
Часть этого острова была песчаной, берег был полон ракушек и следов от костров, и ни одного брошенного кокоса. Я вынул из чехла топор, который прихватил с собой и ударил по стволу пальмы. Она немного качнулась, в коре появился рубец. Лодки с иностранцами стали появляться одна за одной, падение десятиметровой пальмы наделало бы много шума и, наверняка, не осталось бы незамеченным, я вспомнил, что нахожусь в заповедной зоне, в которую я попал только благодаря местному добросердечию.
Другая часть острова была подвержена волнам, но ее берег был сплошь каменистым, огромные валуны, выточенные в виде овалов водой защищали островок от разрушения. Камни были сплошь покрыта ракушками и моллюсками, в расщелинах между валунами образовывались темные заводи, в которых, казалось, кто-то, напоминающий спрута, ждал своей добычи. Я спустился по отлогому склону к самой воде, ненадолго взглянул на горизонт, он был чистым и бескрайним, казалось, что волны доходят сюда от самого мыса Горн, вода была безразличной, и правда говорят, что у нее или у океана нет памяти. Я медленно погрузился в нее, нащупав дно и осторожно подбел, то и дело хватаясь за выступы камней, волны бросали меня из стороны в сторону, некоторые накрывали с головой. От какой-то наиболее сильной волны меня сорвало со дна и бросило на ребристый выступ скалы, я успел сделать несколько гребков и смягчил удар. То и дело поглядывая на берег, я так и не заметил ни одного кокоса или низкой пальмы, до плодов которой можно было бы дотянуться.
Отлив давно закончился, обратно можно было идти почти по лужам, та самая птица расхаживала почти не поднимая головы, в ее желудок то и дело попадала брошенная судьбой рыбешка.
Я вернулся на большой остров и продолжил идти вдоль береговой линии, пляжный берег был давно позади, теперь были только камни, изредка попадались рыбаки, они стояли далеко от берега, расставляя сети, никто из них не обратил на меня внимания, они были погружены в добывание пищи, по пояс в воде, вся верхняя от пояса часть тела была закрыта одеждой, на голове широкополая соломенная шляпа, смуглые и хмурые лица.
Острые выступы скал тянулись от берега на несколько десятков метров, полные заводей, следов от ураганов, внизу обрывы, в которых разбивались волны с грозным грохотом и зловещим шипением. Я пробрался к самому обрыву и смирно сел, наблюдая как волны одна за одной набрасывались на скалу, которая от постоянных натисков стала гладкой и с углублением в том месте где вода особенно сильно трудилась над ней. Она высоко поднималась, замирала на миг и отступала, на столько же далеко, так что образовывалась пропасть, от этого зрелища становилось не по себе. Начался дождь и я спрятался в гроте, полном воды, часть грота, этого бассейна была открыта, так что дождь наполнял ее пресной воды, я прикоснулся губами к самой поверхности и сделал несколько глотков, но от моего присутствия вода перемешалась и вскоре я почувствовал на губах соленых привкус. Вода была теплой и спокойной, я прислонился к пологой стенке и закрыл глаза, слушая как дождь и ветер буйствуют снаружи.
Вода в гроте теперь почти полностью заполнила его, я проснулся оттого, что она поднялась выше моей шеи и хлынула в рот. Я полностью был в воде, от большого входа в грот осталась только узкая полозка света. Я заставил себя откашляться и сразу сделал несколько сильных живительных глотков воздуха. Потом я нырнул и оттолкнувшись от дна сделал рывок к свету, пришлось проплыть не меньше пяти метров под водой пока я не выбрался наружу. Лучи света пробивались сквозь рассеивающиеся облака, дождь местами поливал, пространство суши и моря то освещалось, то вновь окуналось в свинцовые тени.

  • штиль и Nastel это понравилось

#2 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 02 декабря 2012 - 14:59

Но океан успокаивался, мне удалось отплыть от опасных рифов и направиться к пляжу, над которым еще лил дождь отчего он казался темным, почти ночным и мрачным. Волны гнали меня быстрей к берегу. Когда я нащупал пальцами ног дно и поднял голову, чтобы рассмотреть пляж, то первое желание, которое я испытал от увиденного – было броситься скорей в океан, и плыть как можно дальше насколько хватит сил. Он весь был усеян мертвецами, телами, подвешенными на столбах. И сам как труп я стоял по пояс в воде не в силах ни двинуться, ни закричать.
Но не было ни запаха страдания, ни отчаяния, это место казалось умиротворенным, спокойным. Осознав это я двинулся вперед, дождь прекратился, темнота начинала проясняться. Одни тела почти разложились, так что от них оставался одних скелет, с петлей на шее, другие умерли совсем недавно, одежда на них еще ни обесцветилась, ни слезла, она была самой разной, какую носят и крестьяне и богачи. Я ходил между этими мертвецами, пытаясь различить их черты, но темнота по-прежнему была сильна надвинута на этот участок. Мне удалось заметить, что головы всех подвешенных были направлены в одно направление, в густой лес, который начинался здесь же, и что-то темным следом тянулось от каждого тела в этот лес. Я замарал ноги в этой темноте, она легко прилипала к мокрым и босым ногам. Луч за лучом стал освещать этот кусок суши, и наконец полностью залил его светом. С ужасом я переводил взгляд от одного тела к другому – все они были женщинами со вспоротыми животами, а темнота была кровавыми следами, как будто кто-то или что-то вырвалось из животов этих несчастных, несчастных…на всех лицах, еще не обезображенных разложением были улыбки. Я бросился бежать куда глаза глядят, спотыкаясь о кости и падая в кровавые следы и вновь вставал и натыкаясь то на одно то на другое тело, пока наконец не оказался в лесу.
Мои ноги утопали в какой-то трясине, густая растительность, ветви, шипы, все стремилось запутать меня, но я не останавливался пока обернувшись не убедился, что тот участок берега позади и больше не заметен.

Теперь я отчетливо слышались детские голоса, то плачь, то радостные звуки, а в отдалении заметил тень женщины, похожую на темное облако. По колено находясь в болотной тине я двинулся к ней…



Неясной тени образ, расскажи, что стало с этим лесом,

Откуда детских стонов воплощение?
Что сей утробный звук рождает
И отчего Ваш Бог его не прекращает?


Я видел висельников рать -
В рассвете сил самих себя казнивших женщин -
Тела их были с язвами на вскрытых животах
А губы с застывшими улыбками на безобразных лицах


Сей вид такой внушил мне страх,
Что прочь бежать я бросился, не чувствуя коленей,
Пока в трясине зыбкой не увяз,
И образ твой в чащобе не заметил.



Тень

Блуждающий, сбрось тяжесть непосильных дум своих и со мною воспари.
На почве, что стоишь ты, любые гибнут начинанья,
Лучших чувств твоих цветки с последними лучами исчезнут безвозвратно
И новый день увидит лишь жалкие бесплодные от них остатки.
И телом - молодой и вожделенный, ты стариком себя заочно назовешь.
И всех кто был и есть с тобою связан без срока к могиле подведешь.

Ведь видел заводи вдали, тропою той, что ты сюда взобрался,
И слышал детских голосов неясное звучанье.
То рыб безмолвных уст стенанья,
В болотной тине их беззащитных тел плесканье.

И мой малек там кровью облит,
Ночей бессчетных глаз не опускает
Все к Господу взывает -
Чтоб Бессердечный от страдания его избавил
И в вечный и привычный мрак отправил.

Моим супругом, мужчиной первым и неверным, он презрен -
С другой женщиной втайне муж был венчан -
Гордынею полна и ненависти к мужу,
Я материнской радости себя лишила
И нежеланный плод из чрева истребила.
Ребенка не жалела душу,
И по кускам его изъяв -
На произвол чертей отдав,
В болоте том сгубила,
И чтоб с ним рядом быть,
Себя к теням определила.

Одна из тех я, кто там повешен
Кто сам себя свободной казни предал,
Кто личной муке вечно предан.


..........
  • Nastel нравится это

#3 avdoty2013

avdoty2013

    Новичок на форуме

  • Новый путешественник
  • 1 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 06 декабря 2012 - 13:32

Красиво, в этом что то есть.

#4 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 07 декабря 2012 - 08:48

На этом речь с тобой должна я прекратить
Ты можешь приют со мной здесь обрести
Или отойти.
Как захочешь,
Но образ мой в памяти храни.


В этой фантасмагоричной атмосфере где-то за пределами осознанного восприятия зажглись как факелы два огня.


Ты слышал? То кажется смех детский прозвучал,
Дитя, в коротких шортах в отдаленье пробежало...


Тень крепко взяла меня за локоть и, исчезая, потянула за собой. И не успел мираж испариться, как стрела в двух сантиметров от моего лица рассекла воздух и воткнулась в дерево. В непередаваемом испуге я подкосился на коленях и весь дрожа впился глазами в эти, теперь ясно различимые, огни.
- Ха-ха! Тебе следовало бы носить лупы покрупнее, старая ты развалина!
- Ехидство тебе ни к лицу, мой сын.
- Давай прицелься получше, пока этот чудак не бросился на утек.
- Я бы попал и в первый раз, если бы ты не стоял на моей ноге и не сопел ежесекундно мне в ухо!
-Не медли!
-Он куда-то подевался..
-Целься ниже, он скорее всего скосился от испуга!
Я прижался к траве всем телом подобно червяку и постарался как можно тише отползти, когда новая стрела пронеслась над самой головой.
-Опять ты промазал! Хватит бесплодных попыток, скорей за ним!
«Бежать, бежать, не медли!» - велел мне внутренний голос.
Я сбросил страх, который сковывал мое тело в слабой надежде остаться незамеченным, но огни, бывшие неподвижными, теперь яростно плясали во тьме и с каждой секундой приближались все ближе. И сквозь этот непроглядный мрак, в почти безумной панике, не чувствуя ничего кроме хлеставших меня ветвей до крови царапавших кожу, я ринулся в противоположном направленим, угадывая его лишь силой обостренной интуиции.
Это состояние нельзя передать словами, огненный нектар, доставленный в мои жилы из самой преисподней, сделал из меня животное. От человеческого осталось мало. Жажда жизни достигла своего высшего проявления перед нависшей угрозой смерти. Я забыл всю свою жизнь и свое Я. И начал новую жизнь, которая была только сейчас, в этот миг, в эту секунду, ни вчера, ни завтра, Сейчас.
Я не знал, ни с какой скоростью я бежал, ни сколько времени прошло. Одержимый лишь одной мыслью и одним чувством – жить, осознал я себя только когда из внешнего мира до меня, до моего внутреннего существа, стали вновь доходить звуки, а зрение отличать предметы, их темные очертания среди ночи. Преследование или прекратилось, или мне удалось убежать слишком далеко, чтобы скрыться из вида этих двух неизвестных.

Шум прибоя и свежий океанский ветер проникал сквозь густую растительность леса, заложником которого я оказался. Сияние Луны раньше не просачивалось сквозь живое облако ветвей и листьев над головой, но теперь оно редело и освещало тропу к пустынному берегу. И фигуру человека...
Один, посреди бесконечного горизонта он босоногим блуждал по песку. Его фигура на фоне луны отбрасывала тяжелую тень, шаги его были медленными и спокойными, казалось он пребывал не здесь, мысленно или чувственно он был далеко. Я шел прямо на него и не думал останавливаться, что-то вело меня прямо к нему.
-Стой где стоишь, чужестранец! - кинул он, завидев меня.
-Судя по акценту и цвету волос и кожи я не больше чужестранец, чем ты.
-Это ничего не значит, это земля потерянных, тропа чужестранцев лежит правее, вон там где много огней и звуков, - он безразлично махнул куда-то вглубь острова. – Вали отсюда, пока я тебе не накостылял.
-Сперва ты сам получишь пару хороших затрещин!
-А ну-ка! – прорычал он и с тигриным рыком бросился в мою сторону, его глаза вспыхнули двумя зелеными точкам посреди темноты. Я только успел поднять руки, чтобы защититься от нападения, когда он вцепился в меня, ухватив за торс и повалив на песок. Его ногти были длинными и острыми, он впился ими в меня почти со звериной горячностью. Мне с трудом удалось швырнуть его через себя, чтобы встать на ноги и принять боевую позицию.
-Ты нападаешь как самка леопарда!
-Еще хоть одно слово про женское племя и я вырву тебе язык! – Он поднялся на ноги и с этими словами, сжав руки в кулаки, двинулся в мою строну.
Он до крови разбил мое лицо, я ощутил ее привкус во рту и отхаркнул на песок под ногами. Следующий его удар он нанес ногой и он пришел в солнечное сплетение. Загибаясь от нехватки дыхания с рассеченной губой я свалился на бок, подобно рыбе, выброшенной на берег, и жадно хватал воздух ртом.
-Вот и лежи здесь как побитая собака. Отправляйся на запад к таким же как ты, там тебе помогут.

Не успел он закончить эти слова, как за его спиной раздались мне уже знакомые голоса.
- А вот и наш лунатик Виктор, ха-ха! Безумный изгой, отверженный миссия! Посмотрите-ка на него! Вижу, ты славно развлекся с этим прытким зайчиком! А ведь он наш! Тебе придется ответить за это. Впрочем я давно искал повод выбить из тебя дух, уж больно ты свободный, делаешь что хочешь, жрешь наши фрукты, удишь нашу рыбу, расхаживаешь по нашему пляжу словно он тебе принадлежит. Отец, подай-ка мне лук.

Юноша был почти вдвое ниже своего отца, старика плотного телосложения с бородатым лицом и свиным взглядом. Мальчик же был худ, но тело его казалось гибким и подвижным, а взгляд был острым и быстрым. Две эти фигуры никак не подходили друг к другу, обе они были неполноценными, но именно в силу этого не могли существовать по отдельности. Сколько уродств, какое изобилие самых безобразных форм проявляет человеческое существование на земле…
  • Nastel нравится это

#5 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 07 декабря 2012 - 09:54

Виктор, не издав ни единого звука, ринулся на юношу, и проделал с ним тот же прием, который опрокинул меня. Лук выпал из руки мальчика и воткнулся в песок, стрела упала рядом. Но отец мощным ударом в спину Виктора заставил его согнуться и на короткое время потерять ориентацию, но этого времени хватило, чтобы старик смог схватить его сзади, лишив возможности двигаться и сопротивляться. Он заломил его руки.

-Вспори ему живот! Мы скормим его внутренности плешивым собакам, - закричал отец сыну, которому, разозленному после падения, легко удалось подняться на ноги и выхватить из запазухи нож.

Все плыло перед моими глазами, я не мог поверить в реальность происходящего, но верил в силу, которую оно оказывало на меня и все окружающее. Я понимал одно, что становлюсь соучастником гибели.
В один прыжок я оказался у брошенного лука и, вложив его в левую руку, правой подобрал стрелу. И вооружившись этими древними орудиями смерти, первородный дух война проснулся во мне и захватил все мое существо. Я увидел в Викторе своего соплеменника, брата по крови, жизнь которого была тесными узами связана с моей собственной, и его гибель означала бы мою собственную гибель, гибель этого братского племенного духа. Доли секунды потребовались для перевоплощения из захудалого дитя современной цивилизации в мужественного и отважного война и чьего-то собрата.
Мои мускулы напряглись, руки, покрытые кровью и потом превратились в стальные пружины, и, слившись с оружием в одно целое пустили стрелу, ее острый наконечник сверкнул в воздухе.
Тело замерло, ослабло и с хриплым предсмертным стоном повалилось.
Сын увидел как тело отца падает на землю. Его рука, державшая Виктора, ослабла, и сначала недоумение, а потом злость и жажда месте заискрились в глазах сына. Эти искры он вонзил в меня, враждебного война, на смерть поразившего его отца. Все его тело, все его существо стало одной местью и одной жаждой отмщения. Теперь он видел только меня. И эта месть ринулась на меня, от ее тяжелой поступи песок уходил под землю, а глаза заполонили слезы:
-Аааааа!..
-Аааааа!.. – в ответ во мне закричало хищное животное и бросилось ему навстречу.

Теперь это животное познало убийства и власть совершать убийства, лишать жизни, и в этой слепой бессознательности было готово совершить новую жертву.
Мальчик был слаб, и его месть хоть и прибавляла ему сил, но была недостаточной, чтобы победить меня. Мои руки крепко схватили его за шею.И через минуту все было кончено, взгляд юноши навеки замер, страшно уставившись в бесконечное пространство, усыпанное звездами.

Виктор наблюдал за всем происходящим. Он развернулся и скрылся в лесу.
Луна больше не святила, мрак поглотил все вокруг, только шум прибоя и слабый ветер, тревоживший листву, были свидетельством существования мира. Я был так слаб, что повалился на песок, не в состоянии больше управлять своими членами.
Карабкаясь на четвереньках или перекатываясь со спины на живот я полз прочь от воды, надеясь отыскать в чащобе безопасное место и переждать ночь. Чувство безвременности вновь владело атмосферой и мной, было непонятно сколько прошло времени когда руками я нащупал первый куст, за который поспешил ухватиться и вытянуть свое тело из этого зыбучего песка. Листва теперь шелестела прямо подо мной, она могла служить защитой от дождя или солнца, если я не смогу различить одного от другого - я должен был позаботиться о своем теле. Сразу за спасительным кустарником я нащупал ствол пальмы, и, обхватив его обеими руками, прижался к нему всем телом, приняв позу эмбриона.
Сон ходил рядом со мной, но не проникал в меня, подобно шаловливому псу он игрался со мной, то приближался, хватая за рукав и таща за собой, то неожиданно отпускал и, бросив в одиночестве, устремлялся прочь. Нечто дышало рядом с моим лицом, нечто шипело прямо у самого уха, и кто-то словно наваливался на меня своим огромным и шершавым телом, и я знал, что стоит мне хоть на миг пошевелиться или издать звук громче вдоха, как все они беспощадно разорвут меня на куски, в неведенье защищая свои собственные жизни. И я не шевелился и почти не дышал, скованный страхом и усталостью, пока сквозь сомкнутые глаза не стал пробиваться рассвет, а темнота отступать.

На землю спустился мир, дневные птицы проснулись ото сна и щебетали незнакомыми голосами, роса висела на траве, насекомые принимались за свои дела, берег был спокоен и умиротворен, и казался необитаем. Я сбросил остатки ночи с тела и поднялся с земли. Пальма, которая ночью была мне за мать оставила на своей коре следы моих ногтей – глубокие и длинные порезы на ней выглядели нечеловеческими.
Я обошел вокруг участок леса, который срастался с берегом – не было ни троп, ни следов чьего-то присутствия, заросший густой растительностью с колючими шипами и длинными веревочными ветвями, он казался непроходимым, ни плодов, ни экзотичных ягод. Большие листья в форме кувшина или раковины хранили в себе немного пресной воды – свидетельство недавнего дождя. Я жадно пил ее и жажда и голод были так сильны что я откусывал и сами листья, но их вкус был так горек и неприятен, что мне приходилось выплевывать зелень с досадой.
Около берега я обнаружил камни, которых были естественно заострены с одной стороны. Одним из них я срезал толстую ветвь и заточил в виде копья ее конец. Войдя в воду по колено и, замерев, я принялся ждать когда какая-нибудь рыбешка подплывет поближе и у меня появится шанс метнуть в нее копье. Я простоял больше часа, но никто так и не подплыл. С досады я с размаху бросил копье в воду, голод мешал сохранить спокойствие и терпение.

................

#6 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 19 декабря 2012 - 11:33

Мои бесплодные попытки найти пропитание продолжались девять дней. Каждый раз, выходя из леса, из убежища которое я соорудил себе из ветхих прутьев и ломанных сучьев, к вечеру я возвращался в него с таких же пустым желудком с каким и покидал. Но ранним утром после очередной бессонной и голодной ночи я услышал шаги, направляющиеся прямо к моей хижине. Я потянулся за палкой, которую всегда держал под рукой на случай нападения диких животных, когда в хижину просунул голову человек. Это был Виктор.
-Идем со мной, чужестранец, - велел он мне.
Я как мог вылез из укрытия и замер на четвереньках перед фигурой сильного и высокого человека, который, я чувствовал, смотрел на меня, но с каким выражением, и что он при этом испытывал было неясно. Он протянул мне нечто мягкое, завернутое в лист. Я развернул его и с жаром набросился, это был сладки рис. Он дал мне немного рыбьего мяса и бутылку воды, которые я незамедлительно уничтожил.
- Получше? Теперь идем.
Мне удалось подняться на ноги, силы начали возвращались ко мне с небывалой быстротой. Только теперь я почувствовал насколько слаб и изможден был в течение этих дней, лишенный какого-либо пропитания.
-То что ты вероятно называешь копьем, на самом деле не копье вовсе. Палка не совсем прямая и заострена она не достаточно. Она должна входить в воду как иголка, не создавая всплесков. Твоя же опускается в нее подобно слоновьей лапе. И кроме того ты долго соображаешь, метая это свое «копье». Движущуюся рыбу бывает легче поразить, чем ту которая топчется на месте и готова в любую секунды ринуться. Здесь не нужно думать и выжидать, завидев добычу. Смотри…
Мы уже вошли в воду по колено, шли по отмели. Виктор успел заострить мою палку перочинным ножом, так что ее конец теперь и вправду походил на иголку и почти на двадцать сантиметров расширялся к середине. Он встал на первый же валун, торчавший из воды и приказал мне остановиться рядом, замерев. И уже через какую-то минуту, сосредоточившись, Виктор метнул копье почти в десяти метрах от себя. Оно воткнулось в дно, ее конец немного покачался в воздухе и замер.
-Вот твой ужин на сегодня, - сказал он мне и я, подойдя поближе, увидел, как рыба, выпучив глаза, изрядно работала хвостом и плавниками, но никуда при этом не двигалась – ее туловище было пронзено, почти пришпилено к песчаному дну.
-Завтра попробуешь сам.
Я вытащил копье, и ощутил как из бесполезной палки, какой она была в моих неумелых руках, она стала волшебным инструментом, дарящим жизнь и пропитание. Теперь, с нашпиленной на нем рыбой, я нес его с благоговением и важностью.
Заросшей тропой мы вошли в джунгли. Этот лес не был враждебным, казалось, он был обжит и принимал своего единственного хозяина. Солнце заливало эту тропу теплым светом. Но нечто печально-спокойное звучало в каждом шорохе листвы, в пении птиц, словно они пели элегию давно павшим туземцам, боровшимся за свободу против европейских колонизаторов.

Виктор позволил мне жить в его бунгало. Это была тростниковая хижина, такая же дикая как и он сам. Не более четырех метров в длину и трех в ширину, она при это была довольно уютной. Виктор соорудил ее на нескольких больших пальмовых бревнах, а пол выстелил из плетенного тростника. Стены были сооружены из стволов Х и сцеплены друг с другом прочной ленточной корой ХХ. Дверь держалась благодаря этим же лентам. Постелью ему служил настил из ветвей бамбука и нескольких одеял, следов его нечастых походов в большой город. В противоположном от кровати углу находился довольно приличная тумба, не более полуметра высотой и пол локтя в ширину, один из ящиков имел скважину для замка. Но самое удивительное – это акварельный рисунки, ими были увешаны все стены, кроме угла, в котором находилась тумба. Наивные, но полные красок, в основном пейзажи и панорамы городов, по архитектура напоминающие Францию. Но были и другие – рисунки туземцев, отцов с детьми, рыбаков на лодках, но одна была особенной – это рисунок ничего не изображала. Слой за слоем нанесены краски одни поверх других, яро, смело, разрушающе, словно автор хотел напрочь замазать то, что было нарисовано сначала, зарыть, похоронить это. Это? Что именно и нельзя было догадаться, но при взгляде на это многоцветное пятно хотелось спрятать глаза и никогда больше не поднимать их – внутри рождалось страшное, неподвластное разуму, чувство паники.
  • Nastel нравится это

#7 НикСмит

НикСмит

    Умудренный

  • Путешественник
  • 262 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 19 декабря 2012 - 17:26

А массаж эти "сладки""воЙны" когда друг другу начнут делать?:-)
  • Dmitryjewski, denwer, Kris Vandervalke and 2 others like this

#8 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 21 декабря 2012 - 06:46

Одним утром я проснулся от того что услышал недобрый голос Виктора.
- Чего опять нелегкая занесла тебя в мои края, пошевеливайся-ка назад!
-Я принесла тебе еды…
-О вездесущность женщины! Стоит избавиться от одной, как с другого фланга новое нападение. Неужели на моем лице написано Помогите мне! Окажите мне материнскую заботу! Я не нуждаюсь в этом! Вы все пытаетесь пригреть меня к своей теплой заднице. А я сыт ей по горло. Я только чувствую дух свободы, а вы словно стервятники на беззащитную жертву набрасываетесь со своими аппетитами. Да избави боже вас от меня.
-Почему ты всегда обижаешь меня? Я не сделала тебе ничего плохого.
-Да и хорошего тоже, - понизив тон пробубнил Виктор. – Чего там у тебя? Опять эти сладкие рисовые котлеты в салате, ими впору кормить детей и куриц. К счастью у тебя нет ни тех, ни других, лучше б отдала их в усладу своим богам или этим монахам, которые снуют повсюду без дела, они сожрут все, что осталось со вчерашнего стола.
-Я приготовила только что, все свежее…
-Эй, чужестранец, поднимайся, боги сегодня решили сделать за нас всю славную работу по добыванию пищи, не придется нам ни метать копья в юрких рыбешек, ни гоняться за прыткой дичью в лесу, ни кулинарить, день, можно считать, заочно испорчен!
На зов Виктора я выбрался из хижины и увидел миниатюрную темнокожую девушку с ребячливыми глазам. Он держала обеими руками небольшую плетеную корзинку, укрытую сверху платком. Вся съеженная она, опустив глаза, казалось, была готова заплакать. При моем появлении она удивленно отступила на шаг назад, словно собираясь убежать. Виктор расхаживал взад и вперед, сложив руки на бедрах.
-Не бойся ты, глупая. Только не спрашивай его ни о чем, он не очень то разговорчив, правда, чужестранец?
Он рассмеялся своим задорным и свободным смехом.
-Ладно, тащи сюда свою корзинку, отзавтракаем.
Она неловко двинулась в нашу сторону, боязливо посматривая на меня.
-Да не трусь, ты, дуреха.

Набив желудок я вернулся в хижину. Виктор с Саватди остались одни.

-А твои родители знают что ты шляешься невесть где вместо того чтобы быть в школе?
-Глупый, сейчас каникулы.
-Ну-ну
-Можно потрогать твое лицо?
-Какого черта?
После этого они замолчали, но я услышал как она коснулась ладонью его щеки и провела по густой золотистой бороде.
-У тебя…такая нежная кожа и гладкая борода словно шерстка у котенка
-Савадди, прошу тебя, уходи, тебе пора
-Ну еще немножко, пожалуйста
-Хватит!

Через несколько дней Виктор неожиданно спросил меня:
-Знаешь почему я играю на пианино?
-Играешь на пианино? Но где же у тебя пианино, позволь спросить.
-Это не важно. Ну дак знаешь или нет?
-Нет, даже не подозреваю.
-Ха! Потому что это единственный инструмент, который не напоминает женское тело.
Ни разу не видел в его бунгало ни нот, ни книг о музыке, оставалось предположить, что нечто подобное находится в том шкафчике, в который Виктор велел мне не соваться, но пианино в нем точно бы не поместилось.
Но через пару дней, Виктор поднял меня ни свет ни заря.
-Собирайся, мы едим в город!
Виктор никогда не совался туда где было много людей, не выходил дальше своего пляжа, а то время, на которое он пропадал по утрам пару раз в неделю было бы недостаточно, чтобы смотаться до центра и обратно. Я с любопытством быстро собрался и последовал за своим новым другом. Он не надел "парадного костюма", даже напротив, надел самую старую потертую майку, какую я только у него знал и энергичным шагом босиком последовал тропой, по которой никогда раньше на моей памяти не ходил.
Его вид привлекал всеобщее внимание. Длинные космы грязных нестриженных волос, босоногая походная полная энергии и энтузиазма. Но главное был его взгляд – полный брезгливого безразличия ко всему окружающему, для него его не существовало, а только как физические объекты, которые нужно обойти, или приостановиться, чтобы не попасть под них. И он начал говорить по-французски, на прекрасном почти идеальном французском южном наречии.
-Ты видишь, видишь этот город, посмотри сколько людей вокруг и они даже не подозревают?!
-Не подозревают о чем?


Вскоре мы оказались в старинном здании. И не успели войти, как навстречу нам выбежал седых лет человек с улыбкой на губах. Виктор не замедлил к нему обратиться:
-Есть на чем побрякать?
-Виктор, ты еще спрашиваешь?! Наши ученики и учителя…они достают меня изо дня в день когда же у нас вновь появится тот гениальный пианист. Я устал отвечать что не знаю. Тебя давно не было, я начал волноваться!
-Все нормально.
-Хорошо, только подожди, я не могу допустить, чтобы твоя игра осталась не услышанной. Дай мне полчаса, прошу, я соберу публику, они прикончат меня если узнают что ты был, а я никому не сказал. Вы ведь не торопитесь.
-Вопрос риторический, мой друг. Делай.


Он сел за рояль небрежно, опустил пониже табурет, посмотрел на потолок, на клавиши, потом чему-то улыбнулся и шевельнул губами, кажется, он произнес «Ладно…».

В своем путешествии по Европе я заезжал в каждый концертный зал, который попадался на моем пути. Я был в Wingmore hall в Лондоне и Grosser Musikverein в Вене. Я слышал исполнение Гленна Гульда, Луганского и Аргериха. Но я никогда не забуду как играл юноша в концертном зале Konzerthaus в Вене, и как публика безмолвствовала во время исполнения: ни кашля, ни ерзанья на стуле, она замерла не решаясь издать ни звука, тогда многие вцепились в подлокотники стульев, сжали до боли кисти рук, перестали дышать, инстинктивно боясь чем-то вмешаться, спугнуть не игру, нет, не исполнение, саму Музыку, ее высшее проявление, в котором исполнение торжествовало над композицией. Тот пианист был совсем юным, белокурым мальчиком, уверенной походкой он подошел к роялю, поприветствовал собравшихся.
-Я очень рад, что вы сегодня вновь пришли. Я вижу среди собравшихся много знакомых лиц, надеюсь не разочаровать вас. В концертной программе этого вечера заявлены произведения, которым некоторым из вас, возможно, покажутся незнакомыми.


Он начал исполнение cонаты для фортепиано №23 "Appassionata" Бетховена, но вскоре отступил от нот.
Он не играл произведение, он проживал его заново, и когда чувствовал, что музыка уносит его дальше, чем уносила Бетховена не сопротивлялся этому желанию, а следовал ему.
Он мог вернуться к нотам, если образ, владевший им, покидал его, или унестись дальше, но он никогда не покидал одной атмосферы, одной сферы, одного времени, не переходил от зимы к лету, или от ночи ко дню, не смешивал черное с белым, в музыке он множил, бесконечно множил звуки, смешивал их как художник смешивает краски одной палитры, и рождал еще новое бесконечное множество тонов. Клавиатура, когда он садился за нее, не была инструментов с 88 клавишами, но, поддаваясь его настроению и мастерству, она ширилась в десятки раз. Казалось, что за роялем сидит не один человек. Нет, этот молодой человек с белокурыми волосами, не был человеком, он сам был Музыкой. Такое впечатление он создавал, хотя был обычным человеком из крови и плоти и сидел за деревянным ящиком с 88 клавишами, тремя педалями и натянутыми струнами внутри.
Кто-то плакал, когда он закончил играть, кто-то рыдал, не в силах сдержать наплыва чувств.

Но вскоре этот пианист пропал. Газеты писали, что за несколько месяцев до его исчезновения умерла его мать и они строили разные догадки и предположения, связывавшие эти два события, легенд было множество, но правды никто не знал. Это было около десяти лет назад. Концерт, на котором я присутствовал тогда и слышал его исполнение проходил еще позже. Я сидел слишком далеко от сцены, чтобы видеть его лицо.
Я слушал как играет Виктор, а видел тот далекий вечер, и не ощущал различий. Теперь исполнение стало жесче.

- Муза - это шлюха. Когда я ловлю ее за волосы то, изголодавшийся, жадно насилую. Тогда музыка получается грубой, но хлесткой и пронзительной. Когда муза сама стучится ко мне и я открываю ей (а бывает и нет), то музыка лаконична, струится как река. И мы вместе танцуем под нее. Сегодня я ее насиловал. А теперь идем, концерт окончен.

Я не мог не пошевелиться, ни встать, ни ответить, насколько его игра ошеломила меня.
-Чего это с тобой, ты что всплакнул? А ну живо поднимай свою задницу, нам пора возвращаться!

И мы вернулись в его бунгало теми же улицами, той же тропой, не отступив ни метра в сторону. Виктор шел усталой походкой, не поднимая глаз, я шевелился за ним. Никогда не забуду этого вечера, и его согнутую бредущую в незнакомой стране фигуру, бродягу, и величайшего пианиста.
  • Nastel нравится это

#9 TubaevVasilii

TubaevVasilii

    Умудренный

  • Путешественник
  • 241 сообщений
  • Пол:Мужчина

Отправлено 21 декабря 2012 - 08:59

На следующее утро я, проснувшись, по обыкновению не увидел Виктора.
И ко времени когда Виктор должен был вернуть, его не было, его не было и к вечеру, он не вернулся и ночью. Его не было два дня, когда я пошел искать его.

В небольшой долине вдали от троп он сидел около небольшой насыпи земли, над насыпью возвышался крест, то была могила. Виктора нельзя было узнать - согнутый с опущенными руками и поникшим взглядом, губы его тихо шевелились.

Я быстро вернулся назад и вскрыл ящик, тот, замыкаемый на замок, к которому он велел мне не прикасаться и никогда не спрашивать, Что в нем.
В руках у меня оказалась пачка измятых листов.

Записи Виктора...

«Мама!... я потерян среди всего, не нахожу почвы под ногами, стою напротив себя и я себе не друг, а враг, испытываю тягу к метанию, совершаю поспешные шаги и враждовал с собой - мне нет доверия, я осматриваюсь вокруг - моя поступь одна.
Причины и мотивы, следствия, последствия – эти злые бесы идут впереди моих желаний, расставляя им капканы. Я держу себя в узде, как и многие мои братья. И не в этом ли была фатальность безысходности?! Мама?!
Я желаю сосредоточиться, впасть в пустоту, в чистоту и свободным построить свое первое предложение. Я устаю и в усталости этой вижу столько же отчаяния, сколько и сил, чтобы это отчаяние сделать светилом моей поэзии. Я схожу с ума. Пропасть между мной и людьми ширится все больше. Я вышел из толпы, но собственного царства не создал, метаюсь среди песков и скал, обдирая коленки до крови. Мне не жилось среди чистоты и среди мрака тоже не живется, я заперт. В моем сердце остается сил все меньше, и тепла в нем все меньше.
Я вызывал демона удовольствия из глубины души, а после ужасался вспыхнувшей страсти, и чувство вины пронзало меня копьем. Размеренность и простота, обыденность и предсказуемость – вот то, что ближе всего и что труднее всего было преодолеть, когда речь заходит о счастье.
Я не вижу больше света звезды, некогда разгоревшейся на моих глазах. И не являюсь ничьим возлюбленным. Мне узримо только кратковременное, единообразное, я только чувств перевозчик, эмоций чужих хранитель. Мне нет дела до роли на земле. Я простоту сделал своей звездой, а безразличие ее спутницей. И простота эта в рамках снов, где возможно всё и расцветают любые цветы, но реальность, как мрак, не дает всходов.
Я избалован, мне нужно соскоблить с лица этот налет, эту нежную кожу, взлелеянную домашним очагов. Это адское беззвучие, которое несколько лет эхом раздается в моей душе. Я плачу слезами жалости. Я ребенком себя ощущаю и ребенком начинаю путь в бездну. Время стало моим спутником, моим глашатаем конечности. Я с ним желал уравнять свою поступь, хватаясь за подол его небесного цвета платья. Он один гробовщик печальный и скорый. Как сон промелькнуло то, что было со мной до него. Как призрачный сон оно угасло, не оставив состраданию места, не оставив места любви и покорности. Я все готов отдать за него, и сердце и душу, лишь бы поступь свою с ним уравнять.

При первой вести о твоей болезни я похоронил тебя и радовался, что теперь останусь один, без твоей заботы, без твоего внимания, без твоих тихих шагов в квартире, когда ты заходила ко мне в комнату чтобы спросить как у меня дела и не нужно ли мне чего-нибудь. Боже, как же ты была одинока в тот период и каким нестерпимо жестоким был я по отношению к тебе, замкнутый, неразговорчивый, зацикленный только на себе и своих музыкальных успехах. Я помню, как в последние годы, борясь с непреодолимой скукой, ты начала рисовать, перерисовывала картины знаменитых художников, у тебя замечательно получалось, особенно передавать цвета моря, заката, неба… Но я не очень то лестно отзывался о твоих рисунках, намекал на недостатки, говорил почему бы тебе не нарисовать что-нибудь свое. Тогда я впервые создал свое первое произведение, будь оно проклято! Ты нередко спрашивала у нас с сестрой как вышел тот или иной рисунок, рассказывала с каким трудом удавался тот или иной участок картины… Каким ребячливым светом светились твои глазки, когда ты показывали нам свои творческие успехи. Как у тех двух старичков, на которых я наткнулся в трамвае когда в один из дней ехал к тебе в больницу. Они сидели напротив меня. Казалось, они обсуждали как только что успешно ободрали яблоневое дерево старушки-соседки и остались незамеченными. Не старики, а дети, так оживленно они беседовали, смеялись, шаловливостью светились их глаза.

Я держал твою похолодевшую руку, когда ты издавала свои последние вздохи, когда два укола обезболивающего и доза снотворного успокоили тебя. Ты стала тише дышать, но выражение твоего лица не изменилось. Я подумал ты уснула и оставил тебя, а через час сестра сказала, что все кончено. Что все кончено, мама!
Сестра сидела рядом с тобой, полная ужаса, держа твою ладонь в своей и ласково поглаживая. До последнего она верила, что вылечит тебя. Из ее глаз полились слезы, а грудь сотрясали сдавленные рыдания. Ее участь оказалась куда более трагичной, ее привязанность к тебе была куда более крепкой. Пуповина не была перерезана, и теперь из нее сочилась кровь. Она умерла меньше чем через год.
Я же хотел отойти, сбежать от тебя! Боже, мама, прости меня! Когда ты стискивала мою руку, когда ты нуждалась в моем теплом слове, в искреннем объятии, когда ты клала свою маленькую и хрупкую голову на мое плечо, я съеживался. Я бросил тебя в самый страшный момент твоей жизни, предал тебя, оставил, я отомстил за всю твою любовь ко мне. Я не попросил прощения при твоей жизни, а теперь оно падает в одну пустоту.

Когда больница больше не собиралась присматривать за тобой, тебя выписали домой. Это было за несколько месяцев до твоей смерти, уснуть ты могла только после нескольких доз снотворного и обезболивающего. Но и при этом ты просыпалась среди ночи и стонала. Я водил к себе девушку, и трахал ее ночами напролет, слыша твой стон, но не обращая на него внимания.
В последний вечер твоей жизни, я привел девушку вновь. Был поздний час, но с улицы я заметил, что окна освещены. Я зашел, оставив девушку на площадке. Ты вскрикивала, тебе было хуже обычного, сестра ставила тебе укол. Ухудшения случались и раньше, делать было нечего. Сестра погасила свет, а ты вцепилась ей в руку и прохрипела «Не уходите…не уходите…». Мы вышли, оставив дверь комнаты открытой. Я провел девушку к себе. Ты продолжала стонать и среди них, среди этих предсмертных криков о помощи я, нагишом валяясь в постели после очередного окончания, цинично произнес девушке, которая поигрывала моими яйцами: «жизнь и смерть…».
На утро сестра поставила тебе двойную дозу - тебе стало еще хуже, на лице появилась мертвенная бледность. Она спросила меня не стоит ли вызвать скорую. Я сказал, что это ни к чему. И через два часа ты умерла.
Сестра закрылась у себя, я не слышал ее стенаний, она была приучена страдать тихо. Я начинал понимать, что ничто так не меняет представление о жизни, ничто так не умертвляет как близкая, на расстоянии одного вдоха, смерть родного человека. Нельзя передать словами ужас этого последнего вдоха, нельзя поверить, что человек, который, казалось, совсем недавно жил рядом с тобой, мечтал, чувствовал, надеялся, теперь стал трупом. Горечь потери ощутима только после самой потери. Он больше не знает о твоем существовании, не знает как винишь ты себя за черствость и эгоизм, и никогда не даст тебе прощения. И эта волна ненависти к себе не найдет выхода и не успокоится пока теперь уже собственное сердце не умрет. И с годами эта волна не станет слабее, натиск ее будет только возрастать.

Я помню из твоих уст прозвучало только одно светлое воспоминание о детстве, когда тебя потерял отец. Ты родилась в северной провинции, воду приходилось возить с Йонны, по пути стояла лесопилка, однажды в лютый мороз ты, не справляясь с санями, зашла в нее погреться. Ты прилегла на опилки и тебя так разморило, что ты заснула. А проснулась только много часов спустя, когда отец будил тебя, обеспокоенный, расстроенный. Потом он расскажет тебе как был не в силах притронуться к тебе, когда обнаружил, как сладко ты спала в тысяче и одной шубе, каким беззащитным и трогательным было твое лицо. И ты запомнишь теплоту в голосе сурового не откровенного до чувств отца.
Другим воспоминанием ты поделишься только за несколько месяцев до смерти, когда в больнице будешь стискивать мою руку в своей худой и истощенной, когда проводя бессонные от нестерпимой боли ночи в мрачной палате неизлечимо больных единственным твоим спасением будет обращение к прошлому, к неясным грезам и воспоминаниям. Обращение к тому времени когда ты была молода, здорова, и так востребована и так желанна мной, твоим недавно появившимся и горячо любимым ребенком. Ты расскажет о счастье, которое испытывает женщина, когда к ней со всей горячностью и искренностью протягивает руки маленькое и нежное существо. Ты расскажешь и о тех дня, когда со мной, немного подросшим, ты проводила дни в беззаботной гармонии в небольшом парке у реки, как мило мы засыпали после похода в ближайшее кафе после полудня, как ты гордилась мной и как светились твои глаза, когда окружающим то и дело хотелось прикоснуться ко мне, такому «славному и красивому мальчику». А потом ты заплачет, твое высыхающее, съедаемое раком тело затрясется в душевной боли не менее невыносимой чем боль физическая. Я ведь все помню, мама..

Ты делала все, чтобы я чувствовал себя хорошо и с обеденного стола мне доставался лучший кусок. Ты работала кассиршей в кинотеатре, а по вечерам мыла там полы. Я же платил неблагодарностью. Однажды мы с сестрой по дороге домой зашли в мебельный магазин, где я увидел письменный стол для школьника, в нем было много шкафчиков и настольная лампа, мой письменный стол был старым кухонным столом, который вы с сестрой отремонтировали, обклеили клеенкой, которую периодически меняли, когда она становилась вся истыкана ручкой или изрисована непонятными каракулями, которые я делал из скуки или нежелания заниматься уроками. Тогда в магазине я сказал, что ты могла бы и купить мне этот стол, если бы меньше денег тратила на себя. И откуда у меня взялось тогда такое подозрение не постигаю, сапоги ты носила по семь-десять лет, я помню только одно твое пальто, которое ты носила еще до моего рождения, а твои немногочисленные платья менялись только потому, что ты перешивала их время от времени. А когда я болел (это случалось нередко), ты почти не отходила от меня, готовила морсы, настойки, отвары для ингаляции… Помню один из тех разов, когда я заболел особенно сильно и меня часто выворачивало наизнанку, иногда я делать это на пол, потому что не успевал дотянуться до тазика, а ты руками убирала мою блювотину, руками…

Боже, Мама, как же я люблю тебя
Как сердце мое стремится к тебе!
Оно простирает к тебе руки со всей горячностью,
Со всей силой забытых и вновь воскресших снов.
Как жаждет оно заключить тебя в свои объятия,
И как неутомимо тяготеет к тебе!

Знаешь, о чем я думал, прежде чем отпустить твою холодную руку
Отпустить тебя, моя душа…
Если ты покинула мир, не простив меня,
То последняя надежда угасла,
Моя последняя звезда пала,
И теперь я сам покину мир,
Навсегда покину родину,
Навсегда брошусь в странствие,
Навсегда
Пока силы физические и духовные
Окончательно не оставят меня.
Пока я не обрету твое прощения,
Или свою гибель.


Ты помнишь, мама, когда мы отдыхали на курорте в Ницце? Мы гуляли неподалеку от санатория, когда его работница подошла к нам и попросила подойти к телефону. Ты взяла трубку, я наблюдал за тобой. Ты долго слушала, почти ничего не говоря. Звонила сестра, она сообщила, что отец умер. Его сердце остановилось, когда он, изрядно выпивший, еле дополз до дома и уснул в прихожей. Уснул и не проснулся. Меня поразило тогда твое, на нем не было чувства утраты, казалось, ты уже какое-то время не любила отца, и мысленно похоронила его. На твоем лице лишь отражался зажатый ужас от самого присутствия смерти, смерти, добравшейся до твоей семьи. Такого было первое чувство, овладевшее тобой. Второе – досада и злость на мужа. Его грязная смерть коснулась тебя в самый неподходящий момент, когда ты на курорте с сыном, красивая, молодая, статная. Здесь ты стала приходить в себя от изматывающей работы кассирши и пьяного угара моего отца. Теперь тебе придется на две недели раньше вернуться назад. Смерть, символ неудачи, коснулся тебя.

Отец не был семьянином ни в коей мере. Нет, он не изменял, секс его мало интересовал, ты же знаешь, в этом вы сходились. Но он делал что угодно для кого угодно, но только не для твоей семьи. Его нельзя было оторвать от телефона вечерами, он имел привычку обзванивать всех своих знакомых, друзей, приятелей и делиться своими планами, успехами, неудачами, в общем, всем. Я помню этот красный телефон с барабаном для набора номера, треснутый от частых падений, засаленный с потертыми отверстиями для пальцев.
В отце не было ни в коей мере собственнической жилки. Он стремился дарить добро всем и каждому, это его желание было таким абсолютным, что о собственном ближайшем окружении он мало заботился. На все твои намеки и попреки он неизменно отвечал «Ну вы же свои!» и продолжал при первой просьбе помогать чужим, порой почти совсем незнакомым людям, иными словами, позволял пользоваться собой как угодно. В доме не было ничего, все, что имела семья было заработано и удерживалось тобой и сестрой. Но при этом отец считал себя как прекрасным отцом, так и завидным мужем. Лишь единожды у него случилась хорошая сделка, в самом начале его предпринимательской деятельности, когда он бросил стабильную работу в компании, чтобы заняться коммерцией. Это он человек, лишенный какой-либо предприимчивости и прагматизма, душа нараспашку, о таких говорят «вода в жопе не держится». Все было напоказ у него, все планы, дела – он говорил о них всем и каждому. Не удивительно, что клиентов у него уводили, а компаньоны оставляли в дураках. Но после одной удачной продажи… Отец был человеком очень везучим. Родился где-то в богом забытой глуши, воспитывался злой старухой-мачехой, в доме которой постелью для него служил старый сундук, его ждало бы нищенское существование, если бы не везучесть. Из плотника, опять же благодарю своему доброму нраву, он попал в крупный лесопромышленный холдинг, сначала на должность слесаря, но через каких-то несколько лет взлетел до начальника хозяйственного отдела. Но он ни в коей мере не ценил таких подарков судьбы (а может ли быть иначе).
Отец начинал дела, но никогда не доводил их до конца. Ты знала эту его черту и отговаривала от того, чтобы самостоятельно построить домик на участке, который ему опять же по большому блату выделили на работе. Он решил, что для плотника, мужа и отца в одном лице будет ниже его достоинства поручать кому-то строительство семейного очага. Сначала дело заладилось, он выстроил два этажа бруса, но после нескольких неудач в его коммерческой деятельности, все бросил и в таком состоянии дом простоял больше десяти лет, когда уже после его смерти ты с сестрой собственными скромными силами сделали пригодным для летнего проживания его первый этаж. Двадцать лет стоит этот недостроенный дом с покосившейся крышей, серый, потускневший, местами подгнивший, жалкий и уродливый, наглядное воплощение деловых способностей отца.
Но кроме этого, несостоятельности моего отца как семьянина про него нельзя сказать ничего плохого, другом он был верным, порядочным и честным человеком, правда ведь? Ему не хватало того, что называют «внутренним стержнем», он слишком зависел от других людей, и его это погубило. Он слишком слепо им доверял. Его же собственные компаньоны «кинули» его, спустили с лестницы, когда речь пошла о дележе прибыли. Он не смог с этим справиться, обида, непонимание были слишком сильны, и он начал пить. Он сгорел за два года.

Я ничего не испытал при весте о его смерти. Мы не были с ним близки. Лишь изредка он брал меня с собой гулять, так что осталось лишь несколько размытых воспоминаний. Больше ему нравилось хвастаться мной и собой: отец с сыном, эта картинка не давала ему покоя. Когда я родился, он не навестил тебя, не принес тебе цветы, он сидел за тем старым красным засаленным телефоном и обзванивал всех и каждого, сообщая о том, что у него теперь есть сын, это было непередаваемым предметом гордости для него. Однажды в начале его алкоголизма я не выдержал и в сердцах назвал его пьяницей, он так обиделся, что не меньше часа попрекал меня за неблагодарность, он перечислил все подарки, которые он привозил мне с командировок, компьютерную приставку, о которой другие дети могли только мечтать, о яблоках, которые он покупал мне, он перечислил все, кроме простого внимания и воспитания, которого не мог дать и о необходимости и существовании которого, я подозреваю, он и не знал. В бегстве от него я залез на шкаф, и плакал, не в силах сказать ему об этом. Я назвал его пьяницей.
Мама, боже, как же мне не хватало отца все последующие годы, и не хватало еще больше, чем в годы предыдущие, не хватало серьезного воспитания, которое может дать только мужчина. Каким жалким я был без него, сколько твоей материнской ласки и тепла было вобрано безо всякого контроля, что стало избалованностью. Любви было так много, что я не научился ее ценить. Я брал когда мне нужно было, почти ничего не давая взамен. В раннем детстве это проявлялось, например, в том, что я мог беззаботно подойти к тебе, когда ты в кругу семьи смотрела телевизор, распахнуть тебе халат и начать сосать грудь. И все вокруг только смеялись и умилялись. Когда я чего-то недополучал или мне отказывали я устраивал истерики, несколько раз я собирал свой рюкзачок, чтобы покинуть дом. Когда в такие моменты ты выходила из себя, ты кричала, что я могу проваливать, и тогда я начинал рыдать, продолжая стоять у собранного рюкзака. Потом ты уходила, я вываливал вещи обратно и какое-то время вел себя смирно. Но когда любви вновь становилось много, я повторял истерики, чувствуя свое превосходство над всеми. Однажды ты настолько отдалась порыву чувств, что во время игр со мной и сестрой (мы щекотали друг друга или что-то такое) ты села на меня сверху и со словами «Как же я люблю тебя!» принялась целовать все мое лицо, этот безудержный порыв твоих чувств отшатнул сестру в сторону так, словно бы ты отбросила ее презренно ради своего любимчика.
А сестра…Она была мне за первейшего друга и наставника. Она дала мне первое образование, она давала мне поддержу и защиту, когда я в ней нуждался, она по-настоящему занималась мной, много и подолгу гуляла, любила усаживать на шею, и буквальный смысл этих слов перерос в фигуральный. Ей недоставало характера, чтобы воспитать во мне уважение к окружающим, привить нормы поведения и этики, она могла лишь рассказывать о них, а я мог лишь слышать слова, но не улавливать их значения. Мои игры были жестоки и бессердечны. Ради забавы я устраивал ей ловушки, чтобы когда она пришла домой с изнуряющей работы маляра, запуталась в расставленных мной веревках, подножках, или, включив свет в своей комнате, наткнулась на чудища, собранного мной из старой наволочки, швабры и ведра.
Она вела дневник, большую часть жизни у нее не было друзей, тех людей перед которыми она могла бы раскрыть свое сердце. Я нашел этот дневник и, играясь канцелярской «замазкой», затер просто так несколько предложений, подписал какие-то слова и предложения, сейчас не помню какие именно, но, скорее всего, они были малоприятными. Она коллекционировала монеты и старые деньги, коллекция была большой, разных стран и мастей, она хранилась в аккуратных альбомах со специальными полиэтиленовыми кармашками. Я отрезал кармашки, которые не были использованы и прятал себе.
Однажды я прямым текстом оскорбил ее. Мы с моим приятелем играли, в то время как следовало бы делать уроки, сестра вошла в комнату и вежливо напомнила мне о моих обязанностях. «А не пойти ли тебе на…» на слове «хер» я понял, что только что сказал, и попытался выкрутиться закончив «вон за тот дом». И так я говорил сестрой в присутствии друга, с сестрой, которая желала мне только добра! В годы кризиса она простаивала длинные очереди, чтобы купить мне молока. Просыпалась в шестом часу, чтобы еще успеть на работу, подрабатывала продавщицей мороженного. И за все нанесенные ей обиды и оскорбления я даже не имел мужественности по-человечески извиниться. Я мог ждать неделями, пока она не разговаривала со мной и только после многих твоих уговоров помириться с ней. Я выдумывал идиотские способы сделать это, утаив глаза. Когда она возвращалась с работы, я, затаившись, напялив солнцезащитные отцовские очки, делал шаг ей навстречу из своей комнаты и произносил лживое и неискреннее «прости».
Когда ты заболела она навещала тебя через день, я обходился двумя в неделю и никогда не предупреждал заранее. Может быть ты понапрасну ждала меня, одиноко сидя на лавочке в холле в своем зеленом махровом халате, в котором и завещала похоронить себя. Я помню как сразу оживлялись твои глаза и как ты льнула ко мне, взяв под руку, как мы прогуливались по длинному коридору онкологического отделения и ты рассказывала о лечении, о больных, об умерших, кротко интересовалась как дела у меня, иногда ты плакала.
Но с сестрой ты могла повести себя иначе, сорвать на ней раздражение. И сестра снисходительно сносила это и на каждую твою новую боль она отвечала новой лаской и новой надеждой на исцеление.
Я знал, что ты родила ее в тюрьме после того как получила два года за то, что, защищаясь, ударила скальпелем одного козла, который попытался тебя изнасиловать. Сестру определили в детдом, а через несколько лет ее забрала бабка, строгая и туполобая женщина, мать пятерых детей и убийца не меньше сорока. Рядом с бабкиным домом находилась помойка. Это место стало для сестры местом для игр. Здесь она была главной среди других детей. Она предпочитала мальчишечьи игры: война, разбойники… Побежденные отдавали ей свои трофеи, которые она бережно хранила. Она делала игрушки из старых деревяшек, куклы ее не интересовали. У бабки она прожила до девяти лет. Когда ты освободилась из тюрьмы, а потом забрала ее к себе, то лучшими ее друзьями стали овчарка Жуль и кот Ларкансиель. Она любила наряжать их в разные костюмы, например, кота в доктора, а собаку в военного. Для сестры остался памятен тот день, когда на вокзале она впервые увидела тебя, незнакомую для нее женщину, и слова бабки: «Теперь ты будешь жить с ней». Ее силой посадили в вагон до Лурда. Необщительная и замкнутая, она только через год заговорила с тобой. И не смотря на непростой твой характер, не смотря на то, что ты, возможно, никогда не любила ее, она привязалась к тебе и сорок лет жизни провела с тобой, не вышла замуж, не обзавелась детьми.
Пару лет до твоей смерти у нее появилась подруга, с которой она сильно сблизилась. Это злило тебя и вызывало ревность. Ты становилась отстраненно холодной, когда Жаннет, ее подруга, появлялась у нас дома. Поэтому Жаннет перестала заходить, а сестра стала реже бывать дома. Она сочувствовала тебе, но не могла больше позволять тебе манипулировать собой. Как часто она с тяжелым сердцем покидала дом, пытаясь объяснить тебе свое поведение и успокоить тебя, но ты слушала только свои желания и обижалась, когда отказывались слушать твои.…»


Кто-то меня дернул за плечо. Это был Виктор, его лицо ничего не выражало, было бледным, отсутствующим. Он с размаха ударил меня по лицу и я потерял сознание.
  • Nastel нравится это





Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 скрытых пользователей